Ежиха

В ту ночь ежиха покидала свое логово дважды.
Первый раз она вышла задолго до полуночи, когда над уснувшим лесом едва поднялась луна, обливая слабым желтым светом широкую поляну, поросшую земляникой, и кряжистый дуб, служивший ей жилищем.
Сначала она долго шуршала жухлой прошлогодней листвой, отыскивая червячков, затем аппетитно чавкала и пыхтела у кустов земляники, поедая сочные спелые ягоды.
Наевшись досыта, ежиха обошла всю по-ляну, обнюхала кусты, под которыми спали в норках мыши, и уже за полночь направилась домой, решив, что время сейчас позднее, дома ее поджидают проголодавшиеся ежата, а мышами можно полакомиться в следующий раз.
Жилище под корнями дуба ежиха соорудила себе давно. Здесь было просторно, сухо и чисто. Ежегодно она старательно меняла постель из листьев, устилала стены сухой травой. Каждый год у нее появлялись дети — маленькие слепые ежата, похожие на ватные комочки. Ежиха заботливо растила их и с грустью расставалась с ними, когда, повзрослев, ежата один за другим навсегда оставляли обжитое логово.
Она вползла в жилище, и тут же четыре маленьких комочка разом зашевелились в темноте и потянулись к ней. Припав крохотными мордочками к ее брюшку, они, торопясь и захлебываясь, принялись жадно сосать теплое материнское молоко.
Накормив ежат и выждав, когда они уснули, ежиха вздремнула сама.
Спала она недолго и проснулась, как только забрезжил рассвет. Боясь разбудить детей, она осторожно выбралась из логова, по давней своей привычке некоторое время прислушивалась к разным шорохам просыпающегося леса, потом двинулась в направлении кустов, под которыми жили мыши.
Там она остановилась и, предвкушая удачную охоту, принялась разрывать своим рыльцем узкий мышиный лаз. Она так увлеклась, что даже не заметила, как рядом с нею, бок о бок, поравнялась и угрожающе зашипела змея.
Ежиха вздрогнула от неожиданности и, увидев змею, хотела уйти прочь. Но когда змея приняла воинственную позу, готовая вот-вот броситься на нее, ежиха, втянув голову и растопырив во все стороны колкие иглы, мгновенно ринулась в атаку.
Лучи солнца уже пробились сквозь пышную крону деревьев, разогнали туман, легкой пеленой висевший над поляной, а ежиха все лежала, медленно приходя в себя после схватки...
Позади нее раздались чьи-то грузные шаги. Насторожившись, ежиха сразу же определила, что это были шаги человека.
В последние годы с людьми ей приходилось встречаться не однажды. Неподалеку отсюда они строили город, который все глубже врезался в лес, и большие многоэтажные дома все ближе придвигались к ее жилищу.
Обычно люди, наткнувшись на ежиху, проходили своей дорогой, не причинив ей обиды. Поэтому и сейчас, завидев человека, она лишь фыркнула и свернулась клубком.
Но человек на этот раз не уходил, и ежиха, не успев сообразить, почему он склонился над нею, очутилась в мешке.
Так началась для нее новая, неизведанная доселе жизнь...

Сначала она долго висела за спиной че-ловека, потом ее небрежно кинули на си-денье автомобиля и только к вечеру вытряхнули из душного мешка.
Она пролежала весь вечер, боясь шелох¬нуться. Вокруг нее раздавались голоса людей, но, о чем говорили они, понять ей было невозможно.
Когда голоса мало-помалу смолкли и на¬ступила тишина, ежиха высунулась из-под иголок. В глаза ей ударил желтый свет лу¬ны, той самой луны, что по ночам освещала поляну, и ежихе даже показалось, будто она снова находится в лесу, неподалеку от дуба, в котором помещалось ее жилище. Но вскоре она поняла, что обманулась: вокруг были стены, а луна светила через окно, ложась полосою на пол.
Ежиха походила вдоль стен, коротко и часто потягивая носом, наткнулась на блюдце с молоком и, не притронувшись к нему, забилась под шкаф.
Утром люди заметили нетронутое молоко, попытались вытащить ежиху из-под шкафа, и когда это им не удалось, оставили ее в покое.
...Ближе к полуночи на полу, как и вчера, снова выстелилась лунная дорожка, и ежиха вылезла из убежища. Она была голодна, но голода уже не ощущала — его сменила мучительная жажда. И все-таки ежиха не прикоснулась к блюдечку и опять — в который раз! — принялась бродить по комнате.
Неожиданно среди множества запахов человеческого жилья она уловила тонкий запах леса, но не поверила себе, решив, что она просто-напросто ошиблась. Однако, принюхавшись, ежиха поняла, что на этот раз не обманулась. Аромат ночного леса густел и слегка кружил голову. Жадно втянув ноздрями воздух, ежиха заметалась вдоль стен, и вскоре ее внимание привлек просвет в дверях балкона. Она устремилась туда.
Вглядевшись, ежиха замерла от радости: вдали четко вырисовывался лес, облитый светом луны, которая, казалось, повисла на его зубчатых вершинах. Лес манил ее и звал, и был совсем рядом. Так рядом, что она могла бы легко добраться до него задолго до захода луны...
Закрыв глаза и свернувшись тугим клуб-ком, ежиха скатилась с балкона.
Темный шар, кружась в воздухе, пролетел к земле и глухо ударился об асфальт.
Распластав обмякшее грузное тело, ста-рая ежиха больше не поднималась. Взгляд ее маленьких стекленеющих глаз был устремлен в сторону леса, над которым проплывала луна, озаряя золотистым светом широкую поляну, поросшую земляникой, и приземистый дуб.
И. НЕЕВИН

Воронуша-воронок

Впервые я увидел ее, когда сидел с удочками у воды. Группа ребят спускалась к реке, а над ними реяла кругами ворона. Мальчуганы уселись в лодку и поплыли вдоль камышей. Ворона примостилась на носу.
— Это Воронуша-Воронок, — сказал мне сосед-рыболов. — Занятная птица. Можно сказать, местная знаменитость, которую все в округе знают. Мальчишки вырастили ее. Теперь она вес время сопровождает их на рыбалку.
Птенцом Воронок жил в бельевой корзине, но потом ухитрился удрать из нее и поселиться на стропилах сарая. Когда приносили еду, он слетал вниз и так постепенно привык к ребятам. Затем он улетел из сарая, но так же спешил на голос, если рассчитывал полакомиться чем-нибудь вкусным. Правда, однажды он едва не оказался в зубах соседского фокстерьера Фоки, который чуть не сцапал его. Спасая остаток своего вырванного хвоста, Воронок все же успел так долбануть Фоку в нос, что тот сам бросился наутек.
Вскоре у птенца завелось более приятное знакомство, начало которого, правда, тоже носило рискованный характер. Дачники привезли из Москвы котенка Пурсика. Увидя сидящую на земле птицу, Пурсик стал подкрадываться к ней, очевидно, с худыми намерениями. Воронок, заметив опасность, и вида не показал. А когда дело могло кончиться трагически, пребольно клюнул кота в морду. Городской несмышленыш, не ожидавший такого оборота событий, сделал прыжок и с жалобным мяуканьем бросился прочь. В дальнейшем все же они подружились, и нередко можно было видеть их за обедом возле одной миски. Но если в меню попадало что-нибудь особо лакомое, вроде кусочка мяса, то приятели тащили его каждый к себе, сколько хватало силенки. Везло коту, он молниеносно скрывался в кустах, куда птице трудно было пробраться. Но когда удача сопутствовала Воронуше, тот, перелетая от преследователя с одного дерева на другое, спокойно приканчивал лакомство, придерживая его лапой и отрывая по небольшому кусочку. Воронушу хорошо знали в поселке. Когда на одной даче сделан был теннисный корт, птица стала верным адъютантом мальчуганов.Во время отдыха игроков Воронок гонял носом мяч, а потом настолько осмелел, что иногда даже садился около сетки, провожая взглядом летающий мяч. Казалось, что сильный удар мог бы уложить на месте пернатого «болельщика», но его реакция была настолько молниеносной, что все кончалось благополучно.

Возвращаясь с одним из игроков с площадки, Воронуша то сопровождал его, перелетая с дерева на дерево, то потешно ковылял сзади по земле, как преданная собачонка.
Не пропускал Воронок и случая сопровождать мальчуганов к реке. Обычно он садился на дерево у берега, внимательно поглядывая на рыболовов. Однажды, когда мальчуганы вытащили довольно крупную щучку, он вздумал было ею поживиться, но получил «леща» хвостом по носу и навсегда это запомнил. И в дальнейшем на более солидную добычу не обращал никакого внимания. Но стоило вытащить какую-нибудь мелочь, как он требовал свою законную долю. Если рыбешку опускали в ведерко, Воронок явно был с этим не согласен и обижался. А иногда возмущенно каркал и отлетал к одному из соседних рыболовов, надеясь поживиться там.
Лето подходило к концу, ребятам надо было приниматься за учебу. И тут все начали ломать голову, что же делать дальше с общим любимцем. Оставить его одного нельзя. Непривыкший добывать себе самостоятельно пищу, Воронок скоро бы погиб. Поместить в живой уголок школы в клетку жалко: он привык жить на свободе. И совершенно неожиданно нашелся выход. Отвезли Воронка в Уголок Дурова, в Те¬атр зверей. И теперь на представлениях любой может увидеть, как он листает книгу (из фанерных листов), стреляет, дергая шнур, из пушки и исполняет множество других номеров.
Так определилась судьба нашего любимца.
И. ТОЛОКОННИКОВ

Ранним утром

В лес я пришел на рассвете. Сюда наведывался частенько за грибами и ягодами и знал чуть ли не каждый уголок. Но в это туманное утро лес мне показался со¬вершенно незнакомым. Солнце силилось пробиться к земле сквозь плотную молочную завесу. А туман не рассеивался, вступив в единоборство со светилом. Росинки унизали сплошь тончайшие нити паутин, точно пробуя их прочность и подчеркивая удивительно правильный геометрический рисунок. Вот показалась вывороченная бурей ель, свалившаяся поперек заросшей лесной дорожки, которой давно никто не пользовался. Широченное основание ели, сплетенное из корней, на этот раз представилось мне громадным силуэтом медведя.
Вышел на приметную лужайку и заметил какой-то темный бугорок. Раньше его здесь не было. Приблизился к нему. Бугорком оказалась лежавшая на траве лошадь. Она вскинула гривастую голову и настороженно повела ушами. В ее лиловых глазах угадывалась мольба.
«Уж не сломала ли ногу?» — встревожился я. Сделал еще один шаг к лошади и различил возле нее маленького темного жеребенка.
Лошонок! Чувство великой радости охватило меня. Но радость сразу сменилась тревогой за только что появившееся на свет живое существо. Мать почувствовала, что ее детенышу не угрожает опасность, и принялась старательно облизывать малыша. Жеребенок зашевелился, вытянул свои длиннющие ножки-жердочки и уткнулся мордочкой в живот матери.

«На обратном пути надо сообщить конюху, а то он, вероятно, ищет кобылицу»,— решил я и пошагал дальше к своему заветному грибному месту.
Справа от меня громко хрустнула ветка. Я вздрогнул от неожиданности. Но хруст не повторился. Наверное, зайчишка крепко уснул на зорьке. Да вот все-таки учуял меня сквозь сон и как ошалелый кинулся наутек.
Под напором солнечных лучей туман заметно редел. Все явственнее проступали медные стволы сосен, пирамиды елей и грациозные деревца можжевельника. За просекой на изумрудной поверхности мха блестели облитые росой пунцовые и золо-тистые зонтики и воронки сыроежек. А молодые грибки чуть высунули свои округлые шляпки из мха. Казалось, что кто-то разбросал мелкие помидоры и сваренные желтки. Сыроежки я срезал под корешок и складывал в корзину. Попадались сообщества лисичек и кирпичных молочаев. Пока дошел до заветной опушки — цели моего похода, набрал почти полную корзину сыроежек и лисичек. А на опушке вдоль канавы меня дожидались в ярких оранжевых шляпах величественные подосиновики, а в черных нахлобученных шапках — крепыши боровики. Пришлось сыроежки и лисички ссыпать в полиэтиленовый мешочек, освободив корзину для грибной знати. Больше часа бродил я по опушке, пока не набрал полную корзину подосиновиков, подберезовиков и белых грибов.
Возвращался прежним путем. Заглянул и на лужайку, чтобы узнать, как обстоят дела у роженицы. Лошадь стояла, отгоняя хвостом слепней и комаров от прижавшегося к ней малыша. Он еще был слаб и еле держался на растопыренных ножках, которые словно прилипли к смоле. Лошадь подозрительно покосилась на меня, но, признав во мне старого знакомого, успокоилась.

О.ЧИСТОВСКИЙ

Алтун

— Мяу-ау... у... Мр-р... Мяу-ау... Мр-р...— услышал я сквозь сон на вынужденной стоянке нашего вездехода, застрявшего в ясную лунную ночь в песчано-степном междухолмье Бадхызского заповедника.
Спать бы да спать в эти сладкие предутренние часы, но разве уснешь, если с каждой минутой чувствуешь, что мяуканье, временами похожее на какое-то металлическое чириканье, все более и более приближается.
«Кого это нелегкая несет к нам в гости?» — думаю, протирая со сна глаза.
Так и не определив, кому принадлежит таинственное «мяу», бужу своего спутника — зоолога Дурды Дурдыева.
Высунул ои голову на вездехода, огляделся по сторонам, вслушался в звуки предрассветной тишины — и бинокль в руки.
— Ты тоже, Михалыч, вооружайся своим, вроде бы гепард объявился.
— Откуда ему взяться? — недоуменно пожал я плечами. — Его в Туркмении уже добрый десяток лет не встречали. Уверен ли ты, что это гепард?
— Абсолютно уверен. Так мяукать может только гепард, когда дает о себе знать. Полагаю, что он сейчас не более чем в сотне метров от нас и, вероятно, поднимается на вершину вон того холма, с противоположной стороны. Замри! Зверь этот, глазастый, напряженный и до предела настороженный.
До боли в глазах всматриваюсь в координаты, указанные Дурды, а у самого на уме: «Поднимется гепард на вершину или нет?» Поднялся! И почти там, где и предполагал Дурды. Ну что за молодчина мой спутник!
— Видишь?   —  толкнул   он   меня   в   бок.
— Угу, — не открывая рта, мотнул я вниз головой, в знак согласия и пожелал себе: «Хотя бы, чертяка, остановился на минутку».
И надо же, словно «по щучьему велению и моему прошению» гепард и впрямь остановился — любуйся! Не быль, а сказка прямо! Как тут не полюбоваться, пусть даже и при лунном свете!
Но радость была короткой. Насторожился наш гость, вильнул хвостом — и как и не был. Даже мяукать перестал. Ищи ветра в пустыне!
— Ну все, Михалыч, спектакль окончен! Преждевременно, видимо, записали гепарда в число исчезнувших.
— А может, виденный нами экземпляр просто гость из Ирана или Афганистана?
— И это неплохо, погостит и, глядишь, обратно вернется со своими сородичами,да   не   на   время,   а   на   постоянное   местожительство.
— Вряд ли... — усомнился я.
— Нет, почему же? Дело вполне реальное. В Иране да и в соседнем Афганистане за последние годы сильно уменьшилось количество джейранов — любимой пищи гепардов, а у нас, на Бадхыае, наоборот, заметно возросло. Следовательно, не исключена возможность частичной перекочевки гепардов в наши края. Заграничного паспорта-то им ведь не требуется. Хочется верить, что этот зверь-невидимка будет в Туркмении снова видимым...
— Между прочим, Дурды, — спросил я, — ты когда-либо видел сам гепарда на воле? Он же ведь весьма редкостный и скрытный зверь, избегающий встреч с человеком, его, как известно, не всегда удавалось увидеть даже опытным охотникам.
— Это верно, но я все же видел и скажу более: однажды держал у себя прирученного гепарда. — И Дурды поведал мне такую историю: — Весной тридцать восьмого года это было... Пас я тогда на Бадхыае вместе со своим дедушкой и другими двумя чабанами колхозную отару. И вот как-то нашел в саванне какого-то, еле живого зверька. Приняв его за шакаленка, брошенного своей матерью, и, подумав: «Подохнет же!», принес на показ дедушке.

«Вай, вай, Дурды, — ахнул он, поглядев на мою находку. — Да разве это шакаленок? Это скорее шайтаненок, чем шакаленок. Посмотри-ка, какое у этого чудика обличье: не то щенячье, не то кошачье, только рогов не хватает. Недобрая находка твоя. Выбрось-ка, внучек, это не разбери-поймешь какое существо».
Я, вероятно, и выбросил бы, если, на мое счастье, в эти минуты не подъехал к нашей юрте верхом один друг-приятель дедушки, заядлый охотник.
«Что это за зверек? — спросил я его. — Дедушка говорит, что шайтаненок. Правда ли?»
Повертел он мою находку в руках и рассмеялся.
«Это же гепарденок-самочка, зверь, цены которому нет! Это же алтун!»
«Алтун» значит «золото». Понравилось мне это слово, и дал я такую кличку моему найденышу.
Так очутился у меня гепарденок. Отпоил я его овечьим молоком, а тут как раз у нас на пастбище ощенилась одна овчарка. Из двух ее щенят один сдох, ну и подложили мы с дедом к ней Алтун. Обнюхала ее овчарка, зарычала. Погладили мы ее, приласкали. Успокоилась, допустила Алтун пососать. Алтун сладко зачмокала, засопела от удовольствия и, наевшись, заснула у теплого брюха собаки, рядом с ее кровным щенком.
Все шло хорошо. Алтун росла, бегала по чабаньен стоянке, играла с молочным братом. Овчарка облизывала ее с такой же заботливостью, как и родного щенка.
Месяца через два щенка подарили чабанам соседней отары. Всю свою материнскую любовь овчарка тогда перенесла на Алтун. Ее заботы о ней были трогательны. Понимала ли она, что он чужой? Эта собачья тайна и поныне для меня осталась загадкой, которую она унесла с собой в небытие, так как вскоре ее в саванне разорвали волки.
Но Алтун выжила и на пастбище резвилась и играла вместе с другими овчарками. Самое же интересное — ни одна из них даже не пыталась ее обижать, ибо Алтун быстро отучила их от этого мощными ударами своих лап и крайней сметливостью. В случае опасности запросто убегала от них, да так, что вся собачья свора не могла догнать ее. Впрочем, и сама Алтун была не прочь погоняться за собаками и не на шутку попугать вх. Пугала она и овец, но не тронула ни одной.
Меня, должен сказать, Алтун чрезвычайно обожала и безотказно во всем слушалась, Всех людей, однако, она долгое время дичилась, и в мое отсутствие никто из чабанов не осмеливался даже ее погладить. Никакой еды из чужих рук не брала. Встречаясь с ее пристальным взглядом прищуренных золотистых глаз под тяжелыми надбровьями, люди стремились поскорее отойти от нее: «Зверь все-таки!  Поди угадай, что у нее на уме!..» Все, конечно, были убеждены, что Алтун не укусит, и все же побаивались. И не мудрено: никто и никогда раньше не видел дикого гепарда, не знал его повадок. Не случайно же мой родной дед принял Алтун, еще крошечной, за существо «не разбери-поймешь».
Алтун подрастала и все сильнее удивляла меня своим внешним кошачье-собачьим видом. Глянешь иа ее небольшую головку с маленькими ушками, кошачьими усами, золотисто-зеленоватыми глазами — ну кошка кошкой. И чистоплотная, как домашняя Мурка: вылизывала ежедневно до блеска свою желто-песчаную шкурку со сплошными черными пятнами, отсутствующими лишь на брюхе. Лапы были тоже как у кошки — конечно, только соответственно крупнее и с неубирающимися внутрь когтями.

А посмотришь, бывало, на длину туловища и высокие стройные ноги, ничего кошачьего: настоящая борзая собака с длинным, прямо-таки тигриным хвостом. Да и манеры по-собачьи решительны и резковаты. Когда я впервые увидел Алтун на охоте, в погоне за быстроногим джейраном, то у меня дыхание от восхищения перехватило. Еще бы! Ведь не успел я со своими друзьями по охоте и коней по-настоящему разогнать, а она уже настигла свою добычу.
Поначалу мы подумали, что пойманный ею джейран был кем-то подранен и не смог убежать. При осмотре же выяснилось, что джейран был вполне здоров, значит, Алтун так быстро бегала.
— Сколько же времени она прожила под твоей опекой? — спросил я Дурды. — Три года? Не так уж и много. Продал, что ли, или подарил кому-нибудь перед уходом на фронт?
— Ни то и ни другое, — вздохнул Дурды. — Она еще до моего призыва в армию вышла «замуж», отыскав где-то в саванне себе подобного «жениха», не побрезгавшего запахами овечьей отары, которыми пропиталась на пастбище его невеста. Она снова появилась осенью того же года вблизи нашего пастбища.
— Даже так! — удивился я. — Обрадовался, наверно.
— Пожалуй, больше огорчился. Уж лучше бы н ие показывалась на глаза, да еще с тремя детенышами.
— Почему же?
— Во-первых, потому, что ее кутяток-котяток видели-то только другие чабаны, а не я сам, а во-вторых, она успела изрядно позабыть о всем хорошем, что было в ее трехлетней жизни у меня. Когда я пришел к месту, где ее видели, и начал звать, она затаилась и долго не осмеливалась показаться. Решив, что меня чабаны разыграли, направился было восвояси, раздосадованный, злой...
Иду и вдруг чувствую, что меня вроде бы кто-то взглядом в спину сверлит. Оглянулся, и сердце от радости кровью облилось: она! Притом одна: потомство свое, вероятно, где-то припрятала.
«Алтун! Алтун!» — радостно закричал и захлопал себе по коленям, как, бывало, прежде.
Смотрю, ни с места. Лишь внимательно впивается в меня глазами, словно бы размышляя: «Он или не он?»
«Это я, Алтун! Иль не узнаешь?»
А она стоит, как и стояла. Тогда я сам сделал шагов пять ев навстречу. И — о счастье! — вижу, хвостом виль-виль, потом на брюхо легла, потихоньку поползла ко мне, а сама: «Мяу-мяу! Прости, мол, хозяин, беглянку!»
Сколько времени продолжалось мое ликование, уж н не знаю, часов у меня в те времена не было, однако вдруг почувствовал, как ее тело ни с того ни с сего неожиданно вздрогнуло, уши насторожились, а взгляд впился куда-то в даль саванны.
И тут вдруг слышу — ветерок был в нашу сторону — жалобное помяукивание. Ага, все понятно! Ее кутятки-котятки волнуются. А котячье помяукивание стало повторяться все более настойчивее. Смотрю: вскочила моя Алтун на ноги и как сумасшедшая    помчалась   в   сторону,   откуда   доносилось помяукивание.
Сижу и жду: вернется с ними ко мне или нет? Не вернулась!
— А вообще-то после разлуки с Алтун ты встречал когда-либо еще гепардов? — поинтересовался я.
— По существу, нет, если не считать однажды слышанного в саванне голоса гепарда.   Да   вот   сейчас   вместе   с   тобой   еще мельком увидел.
Когда развиднелось, мы отправились на вершину соседнего холма, чтобы отыскать следы ночного гостя, разбудившего нас на вынужденной стоннке вездехода. И нашли!
— Ишь ты, совсем еще свеженькие, а на песке как только что отпечатанные! — умилился Дурды.
Не меньше, чем он, и я сам был доволен этим событием. Еще бы! Гепард-то, оказывается, обитает еще на Бадхызе. А здешний житель он или иностранец— это уж ие столь важно. Главное есть! Существует!
И.  РАКИТИН

Встреча

Холодное зимнее солнце клонилось к закату, и тени высоких деревьев становились длиннее. Поликарп Звонцов, приведший нас на заброшенную таежную поляну, недовольно проворчал:
— Двое суток по тайге бродим, а харзу так и не увидели.
Ребята разложили костер. Обычно на привалах старый охотник рассказывал нам охотничьи истории, которых было у него довольно много. Мы приготовились слушать, но Звонцов вдруг оборвал речь на полуслове и указал на ствол изогнутого дерева:
— Она!

Действительно, хозяйка амурских лесов, харза, прижалась к стволу и внимательно наблюдала за людьми. Длинный пушистый хвост свернулся колечком, а глаза-бусинки с любопытством разглядывали нашу стоянку. Присутствие людей беспокоило зверька, и харза, сильно оттолкнувшись задними лапами, упала в глубокий сугроб. Блестящая шуба заискрилась под слабыми лучами солнца всеми цветами радуги.
—Отбежав в сторону, харза остановилась. Она стала на задние лапы н вытянула шею. Узенькая мордочка повернулась в сторону нашего бивака. Черно-бурая шерсть на мордочке постепенно сменялась белой и желтовато-золотистой на шее и животе.
Красивый зверек долго не решался сделать первого шага. Наконец любопытство взяло верх над страхом, и харза крадучись приблизилась. Сделала два-три шага, остановилась, взволнованно потеребила ушами и снова осторожно ступила на рыхлый снег. Черные глаза изучали людей. Но вот они встретились с окулярами моего бинокля, и зверек вскочил. Шерсть иа спине стала гребешком, и хищница скрылась в чаще. Пышный хвост мелькнул на прощание среди деревьев и скрылся.
К. СЕРГЕЕВ

И варежка пригодилась

В зимние каникулы я не утерпел, поехал из Свердловска, где учился в институте, в Карабаш поохотиться. Места знакомы с детства, все приготовлено с осени: вставав на лыжи и кати в лес. Стояли тихие морозные дни. Быстро пролетела неделя, пора возвращаться. В последний раз пошел на охоту. Уже в темноте подошел к заимке, что в двенадцати километрах от нашего дома.
Хозяин заимки, колхозный сторож, уговаривал меня остаться на ночь у него: по полям и перелескам рыщут волки (в тот год их было особенно много), как бы чего не случилось... Я понимал, что старик прав, но согласиться не мог: завтра утром надо было выезжать в город. Каникулы кончились, приходилось торопиться.
Единственное, что мог себе позволить, — отдохнуть немного перед дорогой. Часов в девять вечера, напутствуемый хозяином, встал на лыжи, оттолкнулся палками и быстро покатился под гору. По ровному месту пошел размашистым шагом, позади осталось километров двадцать трудного пути, но усталости не чувствовалось. Лыжи катились легко, дышалось свободно.
Морозно. Воздух неподвижен, на небе ни облачка. Круглая луна своим мертвенным светом полностью вытеснила тьму — вокруг светло.
Стрелять я не собирался, так как наохотился вволю, а волки, о которых говорил хозяин зимовья, не очень меня пугали. «Если они появятся, — думал я, — то в поле их замечу далеко. На чистом месте да при луне они к человеку подойти не осмелятся».
К большому своему удивлению, волков заметил значительно ближе от себя, чем предполагал. Пять серых теней легкой трусцой бежали стороной вдоль дороги.

Несколько раз звери пытались прибли-зиться, но всякий раз отходили. Так они сопровождали меня километра три. Я уже начал посмеиваться над их коварными замыслами, да вовремя вспомнил об одной мелочи: скоро дорога должна войти в густой лес, по которому предстояло пройти около трех километров. Если волки не отвяжутся до подхода к лесу, то тут они могут осмелеть и сыграть со мной злую шутку. Леса мне не миновать, назад возвращаться поздно. Надо искать выход.
У леса я остановился за деревом. Так и есть: звери перешли на прыжки, спешили встретить меня в темном месте. Выстрелил в воздух — они остановились. Ясно, что долго так их не продержишь. Со временем волкам эта игра надоест, они станут обходить меня, приблизятся вплотную. А у меня не больше десятка патронов с дробью, ни пули, ни картечи. Но и ждать здесь всю ночь до рассвета в легкой телогрейке при сильном морозе нельзя.
Решил действовать. Одного зайца бросил на дорогу, а сам что было духу пустился вперед. Вскоре услышал грызню, рычание: звери наткнулись на зайчишку и начали его рвать. В спокойной обстановке они уплели бы его за полминуты. Но в голодной стае каждый рвал к себе, возникла свалка, трапеза затянулась.
Когда, по моим расчетам, с зайцем было покончено, я выстрелил в воздух, через минуту еще раз. Это должно было ненадолго задержать преследователей. Потом отцепил второго зайца. На дороге повторилась та же картина.
Я спешил проскочить лес. Наконец половина его пройдена. Значит, оставшихся зайцев хватит. Ну а возвращение домой без добычи — небольшая беда.
Не успело такое благодушное настроение согреть мою душу, как свершилось непредвиденное. На раскате дороги лыжи разъехались, я упал и сильно вывихнул ногу. Превозмогая сильную боль, кое-как поднялся и с трудом двинулся дальше.
Теперь никаких зайцев не хватит. Было над чем призадуматься. Если перед входом в лес у меня еще оставалась возможность вернуться, то теперь отступать некуда. Я оказался в ловушке, на узкой дороге в густом темном лесу.
Увидев быстро перемещающиеся тени в нескольких десятках шагов от себя, бросил третьего зайца. При таких же обстоятельствах скормил волкам и последнего. С рябчиком эта свора покончила в один миг. Пришлось на закуску пустить им пару зарядов дроби. С такой же «приправой» в ненасытных утробах зверей скрылся и второй рябчик. Больше ничего съедобного не было.
До опушки осталось не более пятисот метров, но как их пройти, чем отвлечь зверей? Как поступить? В голове возникали один за другим планы спасения: разжечь костер, залезть на дерево, подпустить стаю вплотную и расстрелять ее в упор. Но тут же все эти комбинации были отвергнуты. Пока я разведу костер, они нападут на меня из-за любого куста. На дереве я замерзну в первый же час. Стрелять дробью в голодного волка — только озлобить его.
А что, если... бросить им что-нибудь из моих вещей? Надо попробовать. На дорогу летит новенький рюкзак. Не проковылял и сотни метров, как услышал позади себя громкую возню. Отлично! Это уже надежда на спасение! Через несколько минут бросил шарф. Затем пустой патронташ. К моему удивлению, последний задержал стаю дольше обычного. Видимо, зверей привлекли запахи свиной кожи, зайцев и рябчиков, но отпугивало устрашающее зловоние от стреляных гильз. Когда они оставили патронташ в покое и снова догнали меня, впереди обозначилась опушка леса.
Двести метров! Как преодолеть их? Нога совсем вышла из строя, боль невыносимая. Дорога пошла на небольшой подъем, отчего передвижение стало еще медленнее; я выбивался из сил. Не без сожаления бросил кожаную рукавицу на беличьем меху, вторую. У волков опять произошла небольшая свалка.
Перед выходом на поля дорога еще раз нырнула в густые темные кусты. Это последнее препятствие на моем пути. Кажется, именно так оценили обстановку и волки. Разделавшись с варежками, они большими прыжками обогнали меня стороной и скрылись в кустарнике.
Не было ни малейшего сомнения в том, чтв они сделали засаду. Это их последняя ставка, а для меня — самый критический момент. Если бы хищники по-прежнему преследовали по дороге, я бросил бы им даже шапку. Но при засаде в кустах шапка не спасет.
Хорошо, попробуем, кто кого. Моими зайцами и рукавицами стая, конечно, не насытилась. Но раз она до сих пор не расправилась со мной, значит, ее что-то немного удерживало от этого разбоя. По всей вероятности, это «что-то» — вековой страх перед человеком. Надо этим воспользоваться до конца.
Подойдя к кустам, я начал дико кричать что-то несуразное. Пока переводил дух, выстрелил наугад. Затем опять крик, опять выстрел. Остался последний патрон, но и кусты кончились. Еще пара торопливых толчков палками, и я на свободе. Но останавливаться не спешу, откатываюсь по чистому месту метров на двести.

Уфф! Теперь можно и передохнуть, оглянуться. Волки поняли, что обстановка изменилась в мою пользу. По большой дуге они обежали меня и стали опять сопровождать на приличном удалении. Ну что ж, голубчики! После пережитого такое деликатное эскортирование меня уже не волнует. Раздеть и ограбить меня вы сумели не хуже разбойников, а скушать попробуйте в следующий раз. Можете облизываться сколько угодно, а мне пора домой. До него оставалось не больше двух километров под гору.
К.  САВИЧ

Волжские русалки

Летом я с утра до вечера пропадал на Волге:купался,с плотов ловил удочкой большеротых ершей,махал пароходам.Нынче я окончил пять классов.Отец посмотрел сегодня мой табель и похвалил:
-Молодец,брат!Учеба у тебя получается.
-Папа,может ,возьмешь на рыбалку?-потянул я его за пиджак.
-Придет время- обязательно возьму,-отрезал он и вышел на кухню.
К обеду я опоздал.Отца уже дома не было.Мать чинила отцовский рюкзак.Я догадался:вечером отец уйдет удить рыбу.На душе стало тоскливо.Я ел и думал:"Неужели опять не возьмет?" И уже собрался идти на Волгу,когда мать спросила:
-Надолго уходишь?-Она ласково смотрела на меня и улыбалась.-Отец велел накопать червей.И тебя возьмет с собой...

...Была уже ночь. Киль лодки с еле слышным шуршанием коснулся прибрежной гальки. Недалеко горел костер. Хорошо видно сидящих вокруг людей и висевший над огнем котелок.
«Наверное, варят уху», — подумал я. И тут только заметил тучу насекомых, облепивших лицо и руки. От них не было спасения.
— Давай устраиваться, — сказал отец и, беспокойно посматривая на небо, выпрыгнул на берег. Вернулся он через несколько минут, когда раздался удар грома. Тяжелые капли дождя настойчиво застучали по воде. Отец толкнул лодку и легко прыгну в нее.
— Видно, придется ночевать в лодке,— проговорил он.
Вскоре лодка носом зарылась в густой, кудрявый куст. Отец привязал ее и развернул плащ-палатку. Над нашими головами образовалась крыша. Я облегченно вздохнул. Комаров не стало. Легли спать. Я в носовой части, а отец — в кормовой.
Лежать в лодке удобно, но заснуть в эту ночь я не смог. Беспокоила качка, дробь дождя о брезент, Какие-то незнакомые звуки разгоняли сон и пугали. Поворочавшись с боку на бок, я все же задремал. Когда я проснулся, дождя уже не было. Ветер стих. Прислушался к ровному дыханию отца и перевернулся на другой бок. Спать не хотелось. Вдруг раздался звук, похожий на чмоканье. Я затаил дыхание. Звук повторился где-то за кустом, к которому была привязана лодка. В это время проснулся и отец.
— Слышишь, чмокает кто-то? — прошептал я.
— Кто может здесь чмокать? — проговорил отец загадочно. — Разве что русалки озорничают.
— Какие русалки? — удивился я.
Он не ответил. Вспыхнула спичка, осветив наш плавучий дом. Отец молча выкурил самокрутку, встал. Не спеша стащил плащ-палатку. Рассветало.
— Поехали-ка русалок смотреть! — предложил отец, загадочно улыбаясь.
— Поехали, — согласился я сразу.
Лодка качнулась, раздвигая куст. С листьев посыпались тяжелые капли дождя. Скоро отец схватился за ветку и остановил лодку.
— Ну вот, здесь мы и увидим русалок, — сказал он.
Сидели тихо. Вдруг отец поманил меня к себе. Я осторожно перешел к корме и посмотрел на воду. Что-то продолговатое выплыло из тени противоположного куста. Так это же рыба! Теперь я видел ее хорошо. Работая хвостом, она остановилась. Вдруг у нее задвигались боковые плавники, и рыба стремительно ринулась вверх. У поверхности воды она остановилась и открыла рот. Вода мгновенно провалилась, образовав вороночку, и я хорошо рассмотрел, как по ее стенкам, кружась, ушли в рот рыбы какие-то маленькие черные точки.

— Ну видел, какие они, волжские русалки, и почему чмокают? — улыбнулся отец, как только рыба скрылась в глубине, оставив за собою звук, похожий на чмокание.
— Рыба, — выдохнул я. — Большая... А куда же делись комары? — спросил я после долгой паузы.
— Вечером ведь были не комары, а поденка. Она живет всего один день. Рыбы, которые чмокали и пугали тебя, ели ее. Вся рыба паслась на поверхности. Клев сегодня будет неважный, рыба сыта, — проговорил отец, налегая на весла.
Рассвело. Мы забросили удочки. Рыба почти не клевала. Лишь к десяти часам утра мы развели костер. Уху я ел с большим аппетитом. Немного отдохнув после чая, поехали домой. На одном из поворотов у кустов я увидел маленькие фонтаны.
— Опять русалки, — улыбнулся отец. — Это лещи. Стреляют в насекомых струйкой воды, сбивают и глотают.
— Вот так русалки! — восхищался я. С этого дня я еще больше полюбил родную Волгу.
И.   ХАЙРУТДИНОВ

Кабаний нрав

Затопило луга. Деревья джиды стояли по грудь в воде. Широкий разлив затопил тугаи. Только узкая насыпь чернела над водой, соединяя оба берега.
В сумерках мы разбили палатку на песчаном берегу разлива и после долгой дороги поскорей забрались в спальные мешки.
— Ну, — сказал Сергей, — и высплюсь же я сейчас до отвала: ведь, триста километров за баранкой просидел, да еще по такой дороге!
Ночь обещала быть лунной. Мне не спалось, я прислушивался к ночным шорохам. По звонким крикам чирков-свистунов легко было представить, как селезни, обгоняя друг друга, носились за одной уточкой. Каркающие крики чернетей, баски крякв звучали отовсюду.
Вот где-то рядом с палаткой кряква на весь залив уговаривала селезня сесть рядом.
Странно, подумал я, за одной носятся многие, а эта тоскует в одиночестве.
Шумный взлет стаи уток перекрыл все голоса. Они взлетели с воды и с гребня насыпи. Ветерок дул на нас; казалось, что утиная стая, рванувшись в ночное небо, прихватит с собой палатку.
— Первый сон перебили... — проворчал Сергей, поворачиваясь на другой бок. Но тут же захрапел.
Вдали послышалось приглушенное ворчание. «Ну, конечно, это волк идет по насыпи полакомиться утятиной. Но ему кто-то помешал, и утки взлетели», — подумал я. Вдруг кабанье «уф-уф-уф» на низких басовых тонах. Это уже посерьезнее. С таким богатырем и мишка не пожелает встретиться. Я почувствовал себя не особенно уютно в спальном мешке и пожалел, что ружье заряжено дробью. Но хозяин тугаев топал по гребню насыпи и, судя по звукам, не думал сворачивать: он шел к своему дому и никому не желал уступать дороги, а тем более какому-то встречному ворчливому волку!

Гневное «уф-уф-уф» кабана нарастало, потом послышался жалобный визг волка, шумный всплеск воды и топот кабана по мерзлой насыпи.
— Ты знаешь, что было ночью? — спросил я Сережку, когда вскипятили на зорьке чай.
— Ночь как ночь, звездная и без происшествий.
— А то, что около твоего носа кабан с волком столкнулась, это как?
— Охотничьи сказки, — усмехнулся Сергей.
— К природе прислушиваться надо, — сказал я и показал ему после чая автографы кабана и волка на насыпи.

Куличок на шоссе

Проходит час за часом, а все с той же скоростью несется по асфальту. Кругом равнина, в только на горизонте синеют хребты Джунгарского Алатау. Нш кустика, ни деревца. Только иногда сбоку от шоссе в выемках, где брали, грунт для насыпи, промелькнет полоска воды и тростников. А дальше снова не на чем остановиться глазу. Смотришь вперед, а думаешь о чем-то своем, но не о дороге, которая словно сама мчится под машину.
Невольно даже небольшая кочка впереди у самого края асфальта отвлекает от мыслей. Чем ближе к ней, тем удивление возрастает — ведь это куличок сидит иахохлившись на комочке сухой грязи!

Машина с шумом пронеслась мимо куличка, сидевшего в совершенно спокойной позе. Казалось, до него можно дотянуться рукой, если бы машина остановилась. Но он и не подумал испугаться и взлететь!
Мы несемся дальше, а в заднее окошечко видно, как уменьшается серый куличок на кочке, и вскоре его уже не видно.
Как может дикая птичка настолько привыкнуть к шумным автомашинам и с таким равнодушным видом пропускать их около себя? Но, оказывается, может! Любой человек отшатнулся бы в сторону, а куличок даже не пошевелился...